Василий Звягинцев - Андреевское братство [= Право на смерть]

Но не олимпийский же он чемпион, в конце концов, а даже если и так, то какой-нибудь Олимпиады столетней давности. Если собраться, продержусь…

Но, самое главное, ни я, ни женщины как-то совершенно не заметили, что хитро и непринужденно изначальная посылка спора была заменена на прямо противоположную.

Сколь опрометчивы были мои надежды на победу, я понял быстрее, чем ожидал.

Мы вышли на дорожку, отсалютовали, Алла скомандовала: «Бой!» Я поднял клинок в третью позицию, готовясь к атаке… И не понял, что произошло. Только что Шульгин стоял, чуть притопывая ногой по дорожке, в шести метрах от меня, и тут же я увидел, что острие его клинка упирается мне в грудь.

«Один-ноль!» — растерянно сообщила Алла.

Второй и третий удары я получил с той же немыслимой быстротой. Один со звоном хлестнул по маске, другой — по правому боку.

Мне не было дано ни малейшего шанса. Я просто не видел его движений.

Шульгин сдернул с лица маску. Торжества на его лице отнюдь не просматривалось. Победных кликов в свой адрес он тоже не ждал.

Скорее его взгляд выражал утомленную мудрость.

А я тоже все понял. С таким противником ни мне, ни кому-либо другому не справиться. Скорость его реакции и движений превосходила все мне ранее известное минимум на порядок.

Александр Иванович аккуратно положил саблю на скамейку. Сел с нею рядом. Пристально посмотрел не на кого-нибудь, а на Аллу.

— Видите ли, девушка, вы попали в очень неприятный в сравнении с вашим мир. Самое страшное — в нем нельзя верить вроде бы очевидному. Вы думали, что Игорь умеет прилично фехтовать — и вот… Это обидно, но еще не катастрофа. Следующий раз вы очаруетесь добрейшим, на ваш взгляд, человеком — и рискуете получить перо в бок. Почитаемые добрым барином за соль земли и кладезь духовности крестьяне с наслаждением жгли его уникальную библиотеку и коллекцию картин, серебряными вилками выкалывали глаза породистым лошадям…

Я не понял, почему он обращается не ко мне, а к Алле и зачем говорит не имеющие отношения к чисто спортивному поединку вещи. А он тут же уловил и мою мысль, снова вздохнул.

— Тебя это тоже касается. Хоть что-то во мне обещало печальный для тебя исход?

Я мотнул головой.

— Следующий случай может оказаться еще хуже. Ты, кажется, имел что-то против тренировок? Или надеялся на технику? При чем тут техника?

— Вопрос, Александр Иванович, вы ставите некорректно. Если вам дадена такая реакция, то конечно…

— Об этом мы и будем говорить все время, что нам еще отпущено для тренировок…

На фоне всех наших занятий совершенно, конечно, особый, даже несколько болезненный интерес вызывало у меня изучение истории, сравнительной истории этого и нашего мира. Поскольку чтение книг, просмотр микрофильмов и уцелевших кинохроник для людей моего образа занятий является по большинству случаев отдыхом и развлечением (а для 90 процентов нормальных людей это, как известно, тяжкий труд), к научным занятиям я приступал уже по вечерам.

Зато уж вечера эти и ночи почти до рассвета были полностью моими.

После ужина я отправлял Аллу отдыхать и развлекаться, а сам возвращался в замок, где мне была отведена рабочая комната.

Не слишком большая, но уютная, с высокими потолками, стрельчатыми окнами, задернутыми тяжелыми темными шторами. Длинный стол под синей суконной скатертью, куда я сваливал извлекаемые из застекленных шкафов книги и журнальные подшивки, и еще один, приставленный к нему под прямым углом столик, где размещался монитор компьютера. Несколько глубоких кожаных кресел, непременный камин в углу, лампа под глухим абажуром, бар с кофейником и холодными закусками, необходимыми для укрепления сил, поскольку я просиживал там до серого рассвета.

Нельзя не оценить предусмотрительности Шульгина, которая вызывала у меня глухое раздражение. И книги в шкафах, и открытые для доступа компьютерные файлы ограничивались периодом между 1906 и 1924 годами, то есть временем от начала развилки до текущего момента. Предыдущую историю я знал и так, а последующего мне пока не показывали. «Для чистоты эксперимента», хотя мне немыслимо хотелось, пусть бегло, просмотреть, что ждет Россию и мир в грядущие десятилетия. Хотя бы до конца века.

Тонкие психологи, ничего не скажешь.

Я не спеша разжигал дрова в камине, включал электрический кофейник, настольную лампу, доставал из холодильника бутылку минеральной воды, раскладывал перед собой коробку сигар, зажигалку, пепельницу, гасил верхнюю люстру и — погружался в мир чужой жизни.

На мой взгляд, гораздо более интересной и увлекательной, чем наша. Да потому и увлекательной, что история и жизнь — чужая. Своя понятна, естественна, единственно возможна, а тут вдруг…

Как если бы узнать, что из двух одинаковых бутылок в одной, которую открыл ты, оказался обыкновенный «Токай», а в другой, доставшейся товарищу, — джинн, исполняющий желания.

Ну, пусть японская война, о которой мы разговаривали с Новиковым, здесь протекала на удивление зеркально тому, что знал о ней я. Так ведь и дальше развитие событий пошло абсолютно неожиданным образом.

Уже в ходе неудачной войны в России начались беспорядки, организованные левыми социал-демократами на японские деньги. С помощью нескольких миллионов золотых иен они сумели не только устроить бунты в Москве и Петербурге, но и парализовать движение по Транссибирской магистрали, единственному пути, связывающему фронт с центром метрополии.

Неудачный мир лишил Россию международного авторитета, флота, огромных финансовых средств, внутреннего спокойствия и десятилетиями завоевываемых позиций на Дальнем Востоке и вообще в Азии.

В результате в мировую войну она вступила на год раньше, чем у нас, плохо подготовленной, раздираемой внутренними противоречиями и конфликтами, а главное — в союзе с Англией и Францией против Германии, а не наоборот.

В нашем варианте истории Россия при поддержке Германии и Японии вела активные операции в Южных морях, без особого труда захватывая колонии Великобритании и выступивших на ее стороне САСШ. Я привык гордиться славным для русского флота сражением с американцами у Филиппин в 1917 году, после которого для нас на Тихоокеанском театре больше не возникало проблем.

И если бы не октябрьская 1918 года революция в Берлине, Тройственный Союз вполне бы мог установить свою полную гегемонию в Европе, Азии и Северной Африке.

Здесь, у них, русская армия, плохо поддерживаемая союзниками, которые боялись ее победы больше собственного поражения, вела кровопролитные и малоуспешные сражения на западном театре и в результате, после вновь организованных, теперь уже на германские деньги, беспорядков вышла из войны и получила вместо заслуженной победы позорный Брестский мир, коммунистический переворот и трехлетнюю гражданскую войну.